«…Две вещи несовместные. Неправда, а Бонаротти?» – А Ленин? Сталин?.. Что злодеи – ясно. Гении ли?
Но для начала: кто это – гений? Может быть, человек, являющийся концентрированным носителем идеи (политической, в том числе)? – Человек, в деятельности которого идея находит свое абсолютное выражение, достигая логического предела. Человек-идея, чья трактовка темы делает реальным невозможное (или то, что казалось таким), – расширяя тем самым угол исторического зрения.
Для вождей Октября такой идеей была социалистическая революция – причем в стране, которая (по выражению Г.В.Плеханова) «еще не смолола той муки, из которой испечется пирог социализма». Как известно, Плеханов считал ленинскую программу революции, изложенную в «Апрельских тезисах», «бредом»… Но этот бред осуществился, а значит отец русской демократии оказался посрамлен: ведь были же мы с вами свидетелями торжества ленинской идеи!..
Однако идея, доведенная до логического предела, становится плоской. Поэтому приходится говорить и о «бесплодности» гения – он узурпирует и исчерпывает тему, не оставляя альтернатив, то есть сужая угол исторического зрения, ограничивая (в том числе психологически) возможности выбора путей общественного развития. За ним – истощенное поле, сеять на котором бессмысленно.
И еще. Я думаю, здесь нужно (хотя это и непросто) отказаться от нравственных оценок. Гений и злодейство – «вещи несовместные» как раз в том смысле, что гениальность зачастую не вписывается в обычную этику: будучи явлением «из ряда вон», она творит свои, ей присущие критерии и нормы. Это другая система координат, параллельный мир – шамбала… И это не в оправдание, а в виде констатации факта. Подобная этика цинична и противоестественна, – и красноречиво признание «интеллигента» Бухарина, относящееся к 1936 году: «Мы проводили массовое уничтожение беззащитных людей вместе с их женами и детьми… Но поток движется вперед, в том направлении, в котором должен течь».
Как бы там ни было, важно, что эта шамбала имеет сильные корни: ведь невозможно представить политическую идею и ее носителя вне связи с «почвой», которой в социальном творчестве является народ. Широкие же народные движения генерируют известный максимализм требований, обостряющийся в переломные периоды исторического развития. Эти-то периоды и рождают гениев, поскольку именно тогда требуется такая интерпретация темы, которая позволила бы «вывезти» общество, найдя новую перспективу развития и в то же время сохранив его тождественность, идентитет.
Вот, например, этот императив времени в выступлении лидера партии Центра в Германии Л.Кааса (1929 г.): «Никогда еще позыв к господству фюрера в высоком смысле слова не звучал в душе немецкого народа так живо и нетерпеливо, как в эти дни, когда беды отечества и культуры омрачают наши души». – Ясно, что помрачение (или затемнение) души к русским может быть отнесено точно так же. – Фюрера (вождя, гения)!
Чутко улавливая настроения народа, абсолютный слух гения воспринимает, между тем, и присущий им максимализм. Утопию. Если, допустим, социализм (по Ленину) есть «живое творчество масс», то в моменты социальных взрывов оно не избегает и самых трагических и темных путей, нередко впадая в русло анархии и бунта (по части которых русский народ искушен как никакой другой). И здесь народный вождь попадает в двойственную ситуацию: будучи вынужден «поправлять» массы, он и сам подвержен крайним инстинктам и настроениям масс. Это капкан, ловушка популизма. Должна приниматься корректива на инерцию «народного поезда», чтобы не быть смятым и отброшенным им. А посему политики вынуждены соответственно строить свои шаги, – чтобы не проделывать их в пустом теоретическом пространстве… Иными словами, интерпретация, чтоб быть успешной, должна быть «на тему».
Между прочим, поиски такого компромисса (средней между народностью и государственностью линии) хорошо видны на примере деятельности Ленина: «революционное творчество» Ленин пытался ввести в русло советской государственности, то есть в определенной степени упорядочить. Замечателен его диалог с Горьким, когда В.И. говорил: «По-вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках – не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом?»
Но отсюда следует, что все «первенцы» революций приговорены быть разорванными противоречивыми началами своей политики… Гений обречен на утопию уже тем, что ему дано предвидеть. А утопия и есть разрыв между видением, идеей – и возможностью ее воплощения.
В каком-то смысле это пытка. И не такую ли пытку пришлось перенести Ленину в его горкинском одиночестве, полностью отключенному от внешнего мира, когда секретари под его диктовку записывали: «Конечно, мы провалились. Мы думали осуществить коммунистическое общество по щучьему велению. Между тем это вопрос десятилетий и поколений… и для себя мы должны ясно видеть, что попытка не удалась».
Бердяев заметил, что «большевизм Ленина гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса, с русскими традициями и обычаями народа». Но если в Ленине боролись и генерировали оба начала русской действительности – свобода и насилие, то в Сталине, очевидно, такого противоборства не происходило. Сталин с этой точки зрения «одномерен» – и тоже традиционен.
Иосиф Виссарионович, выступив историческим преемником Петра и Николая I, по сути восстановил традицию русского абсолютизма, более того, довел ее до мыслимого предела – и абсурда. Государство (сталинский госаппарат) превратилось в самодовлеющий механизм, начала деспотизма достигли пика, после которого должно было последовать – и последовало (при Хрущеве, Брежневе и др.) – вырождение власти.
Кстати, если переадресовать сусальные зарисовки о «близости и понятности» вождя (Ильича) народу, то Сталин тоже был народу понятен. И он был «свой». Народ своими генами, кровью «помнил» его еще до его появления. Поэтому Сталин для нас явление не только историческое, но и генетическое.
Впрочем, политический гений «задан» не только материалом, из которого слеплен сам и должен «лепить». Он ограничен своей гениальностью: ему дано преодолевать. Стремиться, порой игнорируя то обстоятельство, что действует он почти в безвоздушном пространстве, а люди – обычные люди – уже не поспевают, не могут поспеть за ним. Это диктат цели, завороженность ею. И на примере Сталина – особенно Сталина! – видно, как человек (воспринимаем ли мы его, как человека?) превращается в слепую функцию: быстрей, быстрей, дальше, weiter, weiter! Цель – она так близка, она же вот, на расстоянии вытянутой руки, мы видим ее!..
И возникает искушение силой. Во что бы то ни стало «протащить социализм в повседневную жизнь», например. Железной рукой пролетариата загнать человечество в счастье. А уж там восхищенные народы… Сила – это, конечно, временно? Но прогрессирующее накопление проблем превращает чрезвычайные обстоятельства в принятые, а силу – в панацею и абсолют.
И начинается обман. Ложь, объявляющая засасывающее болото вызванных к жизни обстоятельств твердой землей. Не берусь утверждать, осознается ли этот обман фанатичными политиками, головы которых постепенно превращаются в органчики, звучащие обрывками идей, мелодий собственных прилюдных выступлений. Это параллельная действительность, где действуют не живые люди, а их идеальные отражения; где если что-то и светит с небес, то лишь «солнце партии»; а детские улыбки могут существовать только в гурьбе пионеров, подносящих цветы к мавзолею (или, как для Сталина, забывшего собственных внуков, – на вырезанных из «Огонька» цветных фотографиях юных колхозниц)…
Но если вся эта ложь и осознается, то для них – гениев, «жителей горних вершин» – это оправданная ложь, ложь «во имя». Победителей не судят, а цель искупит средства, будучи достигнутой. В последнем же нет сомнений. И, распятый на идее, гений политики начинает распинать народ.
Он просто не способен оставить за людьми права на ошибку, на какой-то «свой выбор». Расчет идет на идеального человека, – но отсюда предательство, ломка человека как такового. Отсюда же раздраженная попытка «пересоздать» – или, по словам Брехта, «переизбрать» – народ. Появляется «народ» и «антинарод», чистые и нечистые. В перспективе – задача выведения новой расы, достойной своего «истинного предназначения», осмысленного в воспаленном мозгу гения. Отсюда новые фаланстеры (концлагеря) и клинические лаборатории (в виде психушек и спецбольниц). Подчинение материала. Вивисекция.
При всех изъянах этического порядка – это очень творческая задача. И я понимаю, почему сталинская рубка на фоне физкультурных парадов была столь впечатляющей для западной творческой интеллигенции, увидевшей в ней начало новой эпохи. Подлинное величие вождей Октября состояло не только в том, чтобы предложить свою интерпретацию исторического процесса. Но в том, чтобы воплотить ее, действуя вопреки общей тенденции развития. Сила идеи налицо. Результат велик (несмотря на методы его достижения). Идея стала жизнью, жизнь – реальная – «бытом», материалом для создания той, действительной, жизни. И какой пришлось использовать непригодный, «бросовый» материал!
«Величие» было и в том, чтобы, рождая чудовище, сменить и оценочные критерии, утвердить свою, новую этику и эстетику, с точки зрения которой детище «воспринималось» бы… Антиутопия – то есть утопия, ставшая самой выпуклой реальностью. Гений? Если трезво – да. Злодейство? Несомненно.
Фолкнер парадоксально определял величие творца масштабами его катастрофы, разрывом между его потенцией и воплощенной реальностью. Но если в культуре это трагедия личности, то в истории – трагедия людей и народов, ибо они являются исходным «полем творчества». И, говоря о гениальности политиков, можно размышлять об их преступности, осознаваемой если не современниками, то потомками. Реализованная гениальность оплачивается слишком дорого – и вряд ли стоит напоминать еще раз о катастрофических людских, материальных, морально-нравственных утратах советского народа в период сталинского всевластия…
Это покушение на будущее имеет и еще аспект: поражение гения чревато дискредитацией идеи, которую он олицетворял. Что ввергает общество в нигилизм и истерику, и это тоже дорогая плата.
Кстати, нельзя сказать, что гений – рожденный ситуацией – возносится над нею. На самом деле он проникает действительность, творя и трансформируя ее под себя, так что в конце концов оказывается, что гений и есть реальность. Идея становится ощутимой, материя же мистифицируется. Значит, гений срастается с действительностью настолько, что его физический уход неминуемо влечет за собой смерть его детища – или его неумолимую мутацию. Он не оставляет потомства: за ним следуют эпигоны, которые безнадежно затягивают уже сыгранную пьесу. И если взглянуть на плеяду сталинских соратников-наследников (Молотов, Каганович, Ворошилов, Хрущев, Микоян), разговор о каких-либо перспективах становится вовсе бессмысленным. Камарилья «бывших, ставших первыми» – лучшая иллюстрация того, что эпоха кончилась. Вероятно, Сталин и сам подспудно понимал свое убийственное одиночество, устроив «разнос» приближенным за полгода до смерти, на XIX съезде КПСС. Это было импульсивное, интуитивное отчаяние от ощущения пустоты вокруг – и злоба, конечно, но уже непоправимая, на самого себя…
Что же в итоге? – Выходит, «преступники у власти» становятся жертвами собственных преступлений. Сталин на «ближней» кунцевской даче в начале марта 1953-го – кто он: тиран или жертва, которой в течение почти трех суток не оказывалось медицинской помощи?.. полумертвая, брошенная всеми, страшная кукла, еще олицетворявшая власть?
Сталин – это время такое. «Внутриутробное состояние» народа, состояние, предполагающее опеку, твердую отцовскую руку, которая и накажет, и приласкает. «Детство», которое вспоминается и как счастливое, поскольку от него не требуется мужества: мужества признать ответственность за собственную судьбу, повзрослеть, что ли. В этом детстве есть упование, ожидание, надежда; в нем есть каприз, истерика и испуг быть наказанным. Есть поиски виноватых. И – конечно! – маниловские мечты о завтрашнем светлом дне, о новой России.
Нет только горькой и ясной зрелости. До сих пор нет.
Зрелость – это гражданское общество, закрывающее гнусную традицию «отцов и детей» в отношениях власти и народа. Гражданское общество обрекает политиков на относительную деградацию, но избавляет людей от крупномасштабных потрясений, заменяя грандиозные исторические опыты нудной «бухгалтерской» работой. Работой, которая дает зачастую гораздо более весомые результаты, благодаря чему бухгалтеры обрекаются на забвение, приобретая взамен посмертный покой.
Московская правда, 4 марта 1993.